Скоро уже и
отемняет. Нынче не медлит с этим – глухозимье. Так, будто дверь перед тобой закроет
кто с размаху. Вроде.
Север синеет
краем ночи. Та выползает глухо из-за окаёма. Где она царствует – оттуда. Наваливается.
Не как летом. Без церемоний. Кто спит, тот её только не боится. Медведь да
бурундук. Ещё и хищники ночные – тем уж она как мать родная.
«Русь
навалила, – говорит дядя Вася о приезжающих со всех окрест в Ялань за черникой
или брусникой ягодниках, сезона не дожидающихся, – совсем задавила». Так же и о
ночи.
Чуть
оплошаешь, и задавит.
Солнце только
что вот закатилось. Не мешкая. Свысока ему теперь не падать. Ходит вплотную к
горизонту. Как дядя Вася выражается, по ёлкам скачет собольком. Про солнце. Чуть
поднялось, уж опускается. Лесную кромку обагряет, в корону вырядив её. Всем и
всему себя напоминает изморозью озарённой: ну, мол, до завтра.
Надо дожить. Так
бы ему сказал и дядя Вася. То, мол, «до завтра». Не загадывай.
Да лишь Хребты
вдали откосами алеют. Уже тускнеют. На глазах. Совсем недавно были золотыми.
Чуть отвлечёшься, глянешь – и запеленало.
День-то нынче
с гулькин нос. После трёх уж и смеркается. Моментом. Пообедать только засветло.
Всё остальное совершай в потёмках.
Это-то нас
особенно и подгоняет.
Ещё мороз
крепчать стал к вечеру. Обычно. Ночь – чуть не сутки. К утру, наверное, и ниже сорока
опустится. Придавит. Да – не наверное, а – точно. Закат – на ясно. Не видно мороку.
Нигде. И ни на западе, и ни на юге. Ни малой тучки.
Только – след
от самолёта. Чёрно-розовый. С края на край располовинил небо. Не развалилось бы
– звенит от стужи.
Сейчас пока
ещё нормально. Градусов тридцать-тридцать пять. На ходу-то – даже жарко. Так в
целик-то вот ломиться. По пояс снегу. Где и глубже.
И не
по-пляжному одеты. А как в доспехах.
«В ямщину
будто собрались... столь на себя-то наздевали. Ну, чё там... голым не подашься.
Оно – конешно. Не у негров».
Ох, и смешной
он, этот дядя Вася. Глаза у него... как плошки. Ещё, с испугу будто, их всегда
таращит. Хоть на кого, хоть на тебя. На что-то, может, их и щурит. Голубые. Вокруг
морщинки – как лучи. Брови косматые, белёсые. А борода зато каштановая. С
проседью. Вся вон в сосульках. Как у Конюхова. Путешественника. По телевизору
показывали. Зубов во рту мало. Совсем ли нет. Один – передний. Как-то ещё и сохранился.
«Хошь и шататса, – жалуется, – сволочь». Зовут его, дядю Васю, в Ялани Дедушка
Ау. Ау и есть, очень похожий. Это – мультфильм-то. Ещё роднёй далёкой мне
приходится. Да и Фамилии у нас с ним одинаковые. Сотниковы. Из местных оба мы,
из коренных. Был у нас Сотников какой-то – прадед. А может – сотник.
Смешной,
конечно, дядя Вася.
Сидим летом с
ребятами на брёвнах. Маленько распивам. Идёт мимо. В чёрных трико, в красной майке.
В домашних тапочках. На голове белая панамка. Детская. Загорелый. Мы его приглашам:
«Эй, дядя Вася, подходи. Выпей с нам чарочку. Перекури. Петруху вон поздравить
надо». – «Нет, ребята, – говорит дядя Вася резко. – Не пью. Не курю. И вам не
советую». Скрылся за углом – к Плетикову подался зачем-то. К деду Серафиму.
Умер тот нынче осенью. Похоронили... Ну, мы сидим. Маленько это... У Петьки Вторых
сын родился – ножки тому и обмывам. Хоть и на солнце – припекат нас, малость
разморило. Прошло минут двадцать-тридцать. Полчаса. Глядим, выруливат он, дядя
Вася, из-за угла. Пьяной-распьяно-ой. Без панамки – забыл в гостях её,
наверное, – и с беломориной во рту... дым от него, от дяди Васи, как от
паровоза. И хитро-хитро чё-то лыбится... Но и на этот раз не подошёл к нам. Так
«объегорил».
Бредём, мне в
спину всё бурчит. Уши у меня под шапкой, и на ходу ещё – что там бормочет, не расслышу.
Поворачиваюсь к нему.
– Ну, чё ты? –
спрашиваю. – Устал?
– Ну чё, чё, –
говорит мне дядя Вася. – Молись.
– А чё
молиться-то?
– Да чтобы не
замёрзнуть.
– Мы почему замёрзнуть-то
должны?
– Вот де
дурак-то, дак дурак... И не заметишь, как замёрзнешь. Знаю я это...
– Мы же, идём-то,
шевелимся.
– Ну дык пока...
А где присядем.
– Когда
присядем, уж тогда... если уж надо.
– Вам,
молодым, как втолковать-то?.. Да бес так спутат всё в мозгах, не собразишь, как
и присядешь, как и замёрзнешь, не почувствуешь.
– Ну, ты
наскажешь.
– Вот де горе...
Иди тогда, не оборачивайся. Башкой-то вертишь всё... как филин. Прямо, сказал
тебе, шагай. На ту таёжку.
Тут пошагаешь.
Ноги еле тащишь.
– Я не на
лыжах.
– Хе – на
лыжах!
– Ну дак а чё?
– Да ничего.
Не могу
говорить. Губы у меня от мороза – как эспандер. Резиновый. Круглый, кистевой. Только
тот сжать трудно, а их мне – разжать. Отерпли. У дяди Васи в бороде они – им и
теплее. Я – «скоблёный».
Лес в куржаке.
Как дядя Вася говорит: «В опоке». Без ветра – тихий. Стоит – будто
замаскировался. Чтобы мороз его не отыскал. Отыщет.
Ронжа одна –
таёжная сорока – на всю округу растрещалась. Нас провожает, любопытная. Медведя
бы преследовала так же – оповещала б всех о нём. Тот, слава Богу, спит в
берлоге.
Пусть выдаёт. Теперь
нас это не волнует: сегодня, точно, отохотились. Уж до ночлега бы добраться.
И хитрован же
дядя Вася. Как свои пять пальцев, знает эту местность. «Тут, – говорит, – я
первым пойду. А дальше – ты. Когда устанешь, поменямся». Он вёл по ровному, в
низинке. Как мне идти вперёд – гора высокая. В гору-то вовсе тяжело уж. Так
каждый раз, пока бредём.
И этой осенью,
картошку уже выкопали, прихожу я к нему. Сидит он, дядя Вася, на крыльце. Лыжину
камусом обшивает.
– Пойдём, – предлагаю,
– добудем зверя. Гон у него. Возьми лицензию. Я оплачу.
– Не, парень,
– отказывается дядя Вася. – Какая мне теперь охота. Совсем здоровьишка не
стало. Прошлой зимой едва сохатого догнал... чуть не задохся.
– Ну, –
говорю, – сохатого...
– Ты думал,
чёрта?
– Да нет... Так,
значит, не пойдёшь?
– Дык нет, конечно...
Отходился. Отпромышлял, ядрёна вошь. Поизносился, как обшлаг, поистрепался.
Всему, мол,
время. «Кажной веш-шы»
– А лыжи-то?
– И чё что
лыжи?
– Да мастеришь.
– А по
привычке. Чтобы без дела не сидеть.
Идём, однако,
вот. За ним, за дядей Васей, не угнаться. Мне двадцать восемь только лет. Ему почти
уж семь десятков. А позади сейчас он – от притворства: так поглядит – как будто
помирает.
Где же и
вытерпел бы он. Сам заявился. Один идти не хочет – «инфарта опасатса». Где,
мол, завалится, ищи его потом. Звери, говорит, прошли. На Медовом. Нашептал ему
кто-то. Сам ли придумал. У тебя, дескать, снегоход. «Буран». Оно сподручней,
чем пешком-то.
– Да он, – говорю,
– не надёжный. Сломаться может.
– Чё он
сломатса-то?.. Еслив с молитвой.
Вот и
сломался. И зверей никаких не нашли. Старые следы есть. Бык и матка. Но где
искать их?.. В Томской области? Снег не задержит их, как нас.
«Буран» пришлось
оставить там, где отказал. За собой не поволочишь. Вешкой отметили – вдруг
занесёт-то.
И на Новый год
домой теперь не успеем. Переживаю.
Избушек по
всей тайге настроил дядя Вася – и за «инфарт» свой не боится. В одиночку. Сходу
и не заметишь – так упрятал. К одной из них и направляемся.
Совсем уже завечерело.
Снег только отбеляет. Да небо в звёздах.
Ронжа отстала,
не стрекочет.
Теперь сова
летает, ухает.
– Вон, к
пихтачу-то, в горку, поворачивай.
Опять я
первый.
Поднялись в
горку. Вошли в пихтач.
Избушка. Еле
разглядел.
– Вон, –
говорит, – лопата возле пихты.
Давай, мол,
парень, отгребай.
Добрёл я до
лопаты. Вернулся. Ружьё снял. К лесине его поставил. Стал дверь от снега освобождать.
Сидит дядя
Вася на пне, спихнув с него снежную шапку. Командует.
– Да и
трубу-то отгреби, а то как печку-то затопим?
Освободил я и
трубу.
Изба –
полуземлянка. Без всяких сенцев.
Вошли,
согнувшись.
Дядя Вася сначала.
Нащупал в потёмках лампу. Зажёг.
Столик. По
краям два топчана. На них трава старая – резунец.
Буржуйка. В
углу дрова еловые.
Сел дядя Вася
на топчан.
– Ох, и устал
же я, однако. Это вон сколько... думал, не дойду.
– Я тоже чё-то
притомился.
– Да ты-то
чё?! Я в твои годы...
– Ты, –
говорю, – дядя Вася, почему зубы себе не вставишь?.. А то... как этот... без
зубов-то.
Уж не сказал:
«Как Дедушка Ау». Не знаю, как он отнесётся.
– Ох, милый, –
говорит дядя Вася. – Чтобы вернуть мне красоту двухрядную былую... надо двести
лет пенсию получать и деньги больше ни на чё не тратить, тока копить их... на
врача-то... на зубодёра. А без зубов, оно и лучше. И не болят, и чистить их не
надо. Чаёк хлебнул, во рту пополоскал, оно и ладно – без забот.
– Ну и смешной
ты, дядя Вася.
– Да уж
тебя-то не смешне. В тайгу вон сунулся на сломанном «Буране»...
– Да я-то...
– Ладно... Чё
теперь.
Буржуйку
растопили. Жарко стало. Разделись. До рубах.
Снег натаяли.
Чаю с конфетками попили.
Суп с тушёнкой
сварили.
Поужинали.
Помыл я
посуду.
Лежим на
топчанах. Сытые.
Мыщцы сладко
ноют – расслабились. Хоть взлетай.
На душе не
горько, пусть и неудача нас постигла. Всякое бывает. На то она и охота.
«Как картошная
игра».
Сеноставка
шуршит. Не досаждает. Сена у неё по всем углам наставлено. Стогами. Упадёт
какой, перемётывает. Мышей в избушку не пускает. Без них спокойно – те
надоедают. Ночью и ползать по тебе начнут. Так неприятно. А эта – ладно. С ней
жить можно.
– Землянка у
меня была. Пошли мы с Шавским как-то на охоту, – говорит дядя Вася, по животу
себя ладонью гладя. – Это с Порфирьичем. С Олегом. Так же вот чё-то запозднились.
Пришли к избушке. К моёй опять же. Да там избушка-то... Вход – как в нору
барсучью. Точно. Печку вот так же развели. Штаны над ней на жёрдочку развесили
– чтобы к утру сухими уже были. Сыры-то, худо надевать их. А у Шавского из
карманов штанов патрончики – и мода же их россыпью таскать в карманах – тозовочные
на печку высыпались. Мы-то – засуетились чё-то – и не знам. И я, тем более, ни
сном ни духом. Как оне начали стрелять. Тут кто куда. И оба в лаз. Застряли. Пульки
по жопам нам чпок-чпок. Такое, парень, было дело. Ладно, что слабенько – не
прохудили, а то бы стало... оно, с дырявой-то, ходить... как-то нешибко...
– Да, –
говорю.
– Но, –
говорит дядя Вася.
– Много чё у
тебя за жизнь случалось.
– Ну дык.
Лежим. Лампу
задули – керосин экономим. Карасин, как называет его дядя Вася. Им, карасином,
дескать, всяку болячку можно излечить... и рак, поди, – тот даже можно. Мол, у
меня, ангина тока начинатса, я карасином глотку окроплю, и всё – здоровенький, хошь
заорись. И ешь... морожено-то, дескать... можно.
– Счас в Ялани
кино смотрят, – говорю.
– Клуба-то нет
– какое там кино? – не понимает дядя Вася.
– По
телевизору. «Ирония судьбы». Смотрел? – спрашиваю.
– А это-то... Где
чё?
– А мужики-то
в баню тридцать первого идут и напиваются где...
– Это... Да,
помню, как-то поглядел.
– Смешно.
Хлопнуло
где-то что-то. С пихты снег, наверное, свалился.
– Я не люблю
нерусское, – говорит дядя Вася. – Я же идь русский. Там чё к чему, не понимаю.
– Какое же
нерусское? – говорю. – Самое чё ни на есть русское.
– А разве
русское?
– Конечно.
– Да как же
русское... На Новый год – и люди напиваются?
– И чё?
– Да пост же идь.
На Рождество уж...
– А чё, у нас на
Новый год не напиваются?
– У вас – не
знаю... А у нас не напивались. Это уж после-то... на Старый. Да и какое оно
русское?.. Это мужик сорокалетний... Идёт в уборную... или куда там... штаны у
него, никакого, на колени слезают, а сам он падат и кричит: «Ой, мама, мама...»
– Так и чё?
– Да как же
чё? Да наш-то, русский-то, мужик так разве скажет?.. Ну – мать твою... уж худо-бедно...
То как-то странно... Да и та, баба... Там у него, как у медведя после спячки,
изо рта-то... после такой-то еслив пьянки – дак там куда?.. А та его цалует в
губы – ну, как-то срамно... В жизне быват, конешно, всяко. Иной раз лезешь
цаловатса... Но не в кине идь... Кино – пример... И год невесту обнадёживат, морочит
голову, а после ей: пошла, мол, на хрен, не нужна... Тут тоже – как-то... я не
знаю... И мать ему на то ни слова... Да нет, какое ж оно русское... И телевизор
у меня сломался, слава Богу. Теперь спокойно, можно отдыхать. То всё и пялишься
– устанешь.
– Хорошо тут,
дядя Вася, – говорю.
– А? – спрашивает.
– Да вот...
тепло и хорошо как.
– Хорошо, –
говорит дядя Вася. – Но у Татьяны Егоровны под боком было б лучше. Я бы
«Чапаева» вот посмотрел... Да его чё-то не показывают. А это... прямо...
раньше-то... «Величаем Тя, Живодавче
Христе...». Вместо теперь на каждое-то Рождество... срамота эта. Как очумели.
– Если не
русское, не интересно тебе, значит?
– Не
интересно-то пошто. Чё там смешного, я не вижу. Стыдно...
– Ну, я не
знаю.
– Дык не знай.
Подложил я
дров в буржуйку. Загудела та.
Лёг на топчан.
Мир вокруг
избушки тёмный, суровый. Выйдешь в него – сгинешь.
Слышу:
Начинает
похрапывать дядя Вася. Ему хоть где – везде он дома. Ну, не везде, конечно, а в
лесу. В любое время. В город не любит он наведываться. «Тока когда нужда
заставит, а так бы век его не видел».
Лежу. Думаю:
«А нам с
Натахой оно нравится... Каждый Новый год его смотрим. Это кино-то. Сколько уж
лет. Чуть ли не с детства. Может быть, мы уже не русские?..»
Вот и меня сон
стал одолевать. Уж засыпаю.
Провалился.
14 января, 2009
Петербург
Комментариев нет:
Отправить комментарий