Укоротив заметно
день в Ялани, закатилось солнце вчера в тучи, нанесло которые внезапно. Будто
нехотя – зарделось. В ельник привыкло чистый медленно садиться – и не ожидало. Ночью
пошёл дождь. Лил, по крыше барабаня, – не ленился. К утру подул упругий ветер –
разъяснило.
Встал я на
восходе, подался на Кемь.
В ограде – в
ямке, которую когда-то, в пыли «купаясь», выкопали куры, – лужа. Отобразился в
ней скворечник – перевёрнут. Но и там похож на ротозея.
Мурава мокрая –
искрится. Возле крыльца она и за оградой.
И на траве вдоль
дороги, и на полянах поодаль – цветной весёлый бисер. Лучи солнечные преломляет
радужно. Угаснет скоро – испарится. Но пока – неисчислимый.
Утро вечера мудренее:
от вчерашнего уныния в душе и тени не осталось – высветлилось. Как происходит
это – удивляюсь. И твердится:
Птицы галдят
наперебой – ночь пережили, день встречают.
Редкий туман
над речкой – нерешительный.
Стоит на яру
дядя Вася Плетиков, далеко смотрит – как не в пространство будто, а во время. Затылком
бритым меня чувствует – не сомневаюсь. Свежо, если прохладно не сказать: озяб затылок
– так выглядит. Хоть и лето, пусть и на исходе.
– Здравствуй,
дядя Вася, – говорю.
Ко мне не
оборачивается. Рук из карманов пиджака не вынимает. Пиджак серый. На локтях
зелёные заплаты. «Пиджак» дядя Вася не скажет, дядя Вася скажет: «Пеньжак». Но
да что от этого изменится – заплаты вдруг не полиняют.
– Доброе утро,
– говорит.
Молчим.
Смотрим: я – вниз, на Кемь. Дядя Вася – куда-то, помимо.
Крупная утка
прилетела, шлёпнулась с размаху об воду и проскользила сколько-то ещё по ней –
по глади. Кряква. Как поплавок. Из пенопласта она будто. В воде лишь лапы – те
тяжёлые.
– Эй, ё-моё, –
говорит дядя Вася. И спрашивает: – Ты телевизер ночью не глядел?
– Нет, – отвечаю.
Туман от речки
отрывается. С опаской будто. И сплочается на весу. Другого берега из-за него
стало не видно.
– А меня, –
говорит дядя Вася, – угораздило. Про эту там, про демократию. Детей-то мало
нынче родится...
– Про
демографию?
– Да про яё.
Народ-то, дескать, уменшатса... Один особенно там разъярялся: мол, так и надо. Но.
Тока что не подрались.
– Нет, –
говорю. – Рано спать лёг.
– Ну дак и
правильно... А я-то это... Чуток брашшонки оставалось, занялся ею – чтоб не
кисла. Одному-то пить дико, телевизеришко включишь, бормочет кто-то там – и уж
как с кем-то, не один... Таисья в городе, у Насти... А тут и тема эта... про
рождаемость – волнует.
Где-то, возле
устья Бобровки, собака залаяла зычно. Понеслось от неё, как от
громкоговорителя, по тайге эхо – несуразно. Сорвалась с воды утка, полетела в
старицу – гнездо у неё там, не иначе – птенцов от «лая» заслонить.
– Хошь бы
письмо ты написал, – говорит дядя Вася. Куда смотрел, туда и смотрит. Что-то
его там привлекает – нечто.
– Какое
письмо? – недоумеваю.
– Да это...
как яво... открытое, – поясняет дядя Вася. – Люди-то пишут, еслив чё... Когда
допрёт-то.
– Кому? –
спрашиваю.
– Кому
теперь... Да президенту.
– О чём?
– О чём... О
демократии. Чтобы рожать-то бабы начали.
– Ну так а я-то
тут при чём?
– А как при
чём... Ты же идь грамотный.
– И что?
– И что... и
что... и написал бы.
– Ну так о
чём?
– Мол, это...
как тебя там... Президент... Ты сам-то дай пример людям. Предъяви им по телевизеру хошь раз свою супругу в положенье.
После яё – чтоб на сносях была уже – продемонстрируй. Сам рядом стой, гордость
выказывай – родитель. Чтобы потом... как она нянчится с рябёнком... Людей заело бы, и началось: чем мы, мол, хуже...
тоже можем. Цари вон раньше, инператоры... Да и последний – не одного, поди,
имел... и вся Россия это знала. Сколько он правит-то?.. Четыре года... И
настрогал бы четырёх. А за два срока – восьмерых.
– А, – говорю.
– Ладно. Попробую.
– А чё тут
пробовать-то – напиши... Это на личном-то примере, дак оно это... Я идь вон
норму свою выполнил... Ишшо и с гаком... И от Таисьи. И от первой. Царство
Небесное. Где оне тока пребывают?.. Картошку некому копать... Который год уже
не кажутся. Зову – звоню: нет, папа, времени – работа. И чё така там за работа?
– к отцу родному не приехать... Принесут по одному, в крайнем случае, по два ли, вырастят, выхолят, больше
того избалуют – и всё на этом. Чижало, дескать, время, мол, не то. А чё время?
Время – оно всегда время: идёт себе да и идёт. Тока у Катьки четверо, дак
ладно, и в дом-то любо к ей зайти: шумит, гремит, орёт – живое... и деда любят
– дед и млет. А у нас, парень, у моих-то родителей, вместе со мной шашнадцать
было. Не выжил кто, кого поубивало... Но этой не было же – демократии... А
прирастало. В одной Ялане сколько было... на полк казачий.
Повернулся ко
мне. Глаза голубые – маскируются под небо. Нос красный – не прячется: торчит
из-под кепки – значительный. Лицо вызрело от времени, как огурец-семенник на
подоконнике. Улыбается дядя Вася хитро, как будто обманул он меня только что, а
я, к его большому удовольствию, и не заметил этого. И говорит:
– Я написал
бы, с запятыми не управлюсь... Да эти... знаки восклицательные... Чё, чё ли,
снасть каку где ставил – пришёл проверить?
– Да нет, –
говорю. – Просто.
– А ты-то
женишься когда?
– Женюсь
когда-нибудь, наверное.
– Ты с этим
делом не тяни... То с кажным годом всё оно неинтересней. Потом и девку не
захочешь. Скажешь: да будь оно неладно. Станет друго чё привлекать.
– Что? –
спрашиваю.
– Ну,
например, она – бутылочка-злодейка. Заманит пушшэ, чем бабёночка: стоит,
молчит, не верещит. И ни за чё оправдываться перед ей не надо: выпил и выбросил
– одно удобство.
Самолёт в небе
загудел. Кто-то в нём летит – нет им, кто в самолёте, до нас дела. Мы не
пассажиры – живём здесь. Оттуда мы – как муравьи, а то и – точки. А то и вовсе
– нас как нет.
В реке щука
сыграла – завтракает; промялась. Так ли сплеснулась – чтобы разогреться.
В старице
дерево, слышно, упало – бобр подгрыз, само ли по себе рухнуло.
– Ну, я пошёл,
– говорю. – Ещё и чаю не попил. До свиданья, дядя Вася.
– Давай, –
говорит дядя Вася. – Ступай. – Взглядом к прежнему уже вернулся – дальнозоркий.
– А о письме-то ты подумай. Предпринимать-то чё-то надо же. А то китайцы тут заселятся...
кому их выгнать?!
Туман определился
– подниматься начал. Безвозвратно.
«К дождю,
значит», – так думаю. И думаю:
«И осень рядом,
там – зима».
Иду я домой.
Знаю: никого дома – пусто.
Берёза в
палисаднике. Золотая. На ней дуплянка старая – проглядывает. Ещё отец мой
прибивал её когда-то – помню.
С тоской
ворота открываются – отволгли.
21 мая 2009 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий